Этгар Керет - суперстар. Да, суперзвезда сегодняшней
израильской литературы. Он не только входит во все перечислительные
обоймы, он зачастую возглавляет их - впереди Амоса Оза, А.Б.Егошуа и
прочих корифеев. Для писателя, которому немного за тридцать, - не
слабо. Он издал четыре книги рассказов (и две - комиксов). Его перевели
на многие языки, включая русский, - в Москве напечатан сборник его
рассказов "Дни как сегодня" в переводах А.Крюкова. В чем причины столь
явного и безапелляционного успеха?
Писать о Керете трудно. Ведь для критика, автора рецензии,
например, особый шик состоит в том, чтобы на пространстве, скажем,
полустраницы "подать" читателям выбранное произведение: не просто
обозначить его содержание и тему, но дать почувствовать писательскую
манеру, аромат авторского стиля. Речь, таким образом, идет о
приготовлении выжимки, эссенции.
Керет пишет миниатюры - рассказы размером в полторы-две
страницы (если брать в ивритоязычном оригинале). То есть исходный
материал критического анализа - сам по себе эссенция. Самый лаконичный
их пересказ занимает сопоставимое пространство и время. Значит, чтобы
априори, до чтения, познакомить читателя с Керетом, придется не столько
пересказывать и описывать, сколько интерпретировать, рассуждать, хоть и
предметно.
Тут пригодится добрый старый подход, предложенный еще русскими
формалистами лет восемьдесят назад: материал и прием. Материалом в
рассказах Керета по большей части служит окружающая нас израильская
жизнь, более того, "израильскость" в самых ее знаковых, декларативных и
клишированных проявлениях. Атрибуты, ритуалы, символы, апеллирующие к
лаконичной и жестокой истории молодого государства; разнородные волны
алии, захлестывающие и подмывающие твердь национальной идентичности;
армия с ее жестокой рутиной; заскорузлое, набухшее кровью, гноем и
ненавистью противостояние с палестинцами; Мосад и Шабак, теракты; пиво,
пита, "травка" забвения...
Рассказ, открывающий книгу "Дни как сегодня", - "Сирена", -
эмблематичен в этом смысле. День Катастрофы, рутинно-торжественное
собрание в школе, выступление перед ребятами старичка - участника
событий. Между ним и школьниками - временная и смысловая пропасть, они
с трудом секут, что там происходило в концлагерях, они путают
"зондеркоманду" с "командос" - словечком из повседневного израильского
лексикона. Казалось бы, картинка на тему "культурного разрыва" между
поколениями, между временами, на тему обветшалости и бессмысленности
ритуалов. Но писатель обманывает читательское ожидание. Звук сирены,
традиционно звучащей на просторах Израиля в День Катастрофы,
останавливает парней, собравшихся жестоко отделать героя-рассказчика за
то, что он... Неважно. Финал рассказа звучит в тональности: "Мертвые
спасают живого". А кроме этого, есть в рассказе и другое: намеченный
вскользь, полукасанием, но тонкий и достоверный психологически эскиз
подросткового влечения, влюбленности.
Война, военная служба - одна из стержневых тем творчества
Керета, что неудивительно. Ведь здесь - квинтэссенция отчуждающих
факторов: жестокости, автоматизма, стеснения человеческой свободы,
унификации, а именно эти моменты интересуют Керета в первую очередь
(видит ли он в них подлинную сущность человеческого бытия?). В рассказе
"Дни как сегодня" вертикаль господства-подчинения - ось армейской
службы - предстает в безжалостной и ослепляющей ясности. Более того,
герой насажен на нее, словно на кол. Перед ним выбор: повиноваться
командиру, садисту-властолюбцу, чувствуя, как хрустит и раскалывается
костяк его личности, или взбунтоваться, утолить свое чувство
справедливости и жажду мести со всеми вытекающими отсюда последствиями.
В миниатюрах, относящихся к "израильско-палестинскому" циклу,
Керет часто использует простой прием обращения ролей. "Оккупанты" и
"оккупируемые" меняются местами, что подчеркивает жестокость и
безысходность, порочную закольцованность ситуации ("Моторизованный
патруль", "Взведен и на предохранителе")...
Однако Керета никак нельзя назвать бытописателем. Его тексты -
очень сомнительная и обманчивая "энциклопедия израильской жизни".
(Более основательно мнение, что Керет своим творчеством выражает
отношение к сложившимся формам израильского бытия своего поколения -
людей, родившихся после Шестидневной войны, тех, кому сегодня за
тридцать.)
Ибо эта жизнь в изображении Керета, словно шарик на ветру,
постоянно готова взмыть вверх, в невесомость, в разреженные сферы
фантасмагории. И лишь тоненькая ниточка гарантирует привязку
литературной ситуации к ее исходной жизненной основе. И тут мы уже
переходим к "приему", или системе приемов Керета. Назвать их слишком
оригинальными нельзя. Это вполне нам привычные по современной западной,
да и российской литературе абсурд, гротеск, черный юмор с обертонами
жестокости и форсированного насилия. Элементы обыденной жизни
помещаются в остраняющий, кривозеркальный контекст и превращаются в
образы, глядящие на нас со стен комнаты ужасов (или комнаты смеха). Ну и, конечно, не забудем о принципиальном "минимализме"
рассказов Керета - их краткость создает новое художественное качество,
особый эффект выпуклости, выразительности, что граничит порой с трюком.
Повышенная нагрузка - стилевая и смысловая - ложится на каждое слово.
Как правило лексикон Керета - подчеркнуто обыденный, разговорный,
насыщенный сленгом и американизмами. Но из этого затертого словесного
материала выстраиваются замысловатые, часто запредельные конструкции,
напоминающие графику Морица Эшера. Здесь характерно стремительное
движение от первых зачинающих фраз, обозначающих знакомые и безобидные
житейские ситуации, к крутому кипятку бурлеска, к макабрической
гиперболе, взрыву. К примеру - рассказ "Без политики". Завсегдатаи
тель-авивского кафе знают пунктик хозяина - аллергию на политические
разговоры. А вот "новичку", человеку грубоватому и бесцеремонному, об
этом не известно, да и начхать. Вспыхнувшая словесная пикировка
крещендо приводит к смертоубийству: нервный хозяин-румын в несколько
секунд разделывается с "нарушителем конвенции" при помощи когтей и
клыков. Хороши и посетители заведения - старички - пикейные жилеты,
сознательно провоцирующие конфликт лишь ради того, чтобы поразвлечься
зрелищем. Справедливость, однако, торжествует (до некоторой степени):
одному из зачинщиков свары предстоит захоронить останки во дворе кафе с
риском запачкать кровью новую рубашку...
В рассказе "Кохи" вполне реалистичная и драматическая
зарисовка из жизни израильских "командос", сражающихся на чужой
территории, в Ливане, переводится в абсурдистский план простым
мановением воображения: один из солдат отряда настолько болтлив и
зануден, что и пуля, всаженная ему в лоб товарищем по оружию, не может
заставить его замолчать. Кохи неукротим и бессмертен - даже в качестве
трупа. Так он и продолжает шататься по территории базы - с дыркой в
башке и нескончаемым потоком благоглупостей, текущим с языка. С этим
приходится считаться и однополчанам, и командованию. Ход этот, видимо,
понравился Керету, который развил "ситуацию Кохи" еще в нескольких
миниатюрах. Видеть ли в этом метафору независимости героя от
породившего его автора - оставляю на усмотрение просвещенного читателя.
Однако пишет наш автор и рассказы совсем иного склада. Те, в
которых субстрат израильской (и вообще) повседневной жизни вовсе
отсутствует. Рассказы, полностью сотканные из материи фантазии, где
торжествует "искусство для искусства". Хотя... В миниатюре "Бог-карлик"
главное как будто - чистый абсурдистский эффект, достигаемый с помощью
раблезианских гипербол: бог развлекает собравшуюся у него кампанию
гостей, жонглируя мячиками и постепенно доводя их количество до
астрономических чисел, да при этом еще держит на лбу стакан пива. Тот
факт, что побочным следствием такого фокуса явилось сотворение мира,
отмечается с приличествующим случаю безразличием. Подчеркивается,
однако, другое: бог-карлик пускается во все тяжкие, "чтобы гости не
разошлись по домам и не оставили его совершенно одного". В основание
фантасмагорической и перевернутой минипирамиды закладывается, таким
образом, "слишком человеческое" стремление - избежать одиночества.
Одиночество, взаимная глухота, отсутствие подлинной
коммуникации - центральный мотив у Керета. Разрабатывается он в разных
регистрах, но на один лад и порой даже производит впечатление
нарочитости. Тут автор, пожалуй, отдает дань поизносившейся
экзистенциалистской моде. Одиночество предстает у него константой
существования, а стремление к его преодолению провозглашается - в тоне
заклинания - доминирующим человеческим устремлением. Многие рассказы
проникнуты пафосом - да-да, пафосом - протеста против унификации
современной жизни, господства усредненности, стереотипа. Например,
"Трубы". Там звучит пронзительная нота тоски по иному бытийному
состоянию - без психологических тестов, грубо объективирующих и
классифицирующих человека, без ярлыков вроде: "серьезные расстройства
восприятия". Без страха показаться и оказаться не таким, как все, -
отстающим, неудачником, аутсайдером. Более развернуто эти мотивы присутствуют в "Рассказе о
водителе автобуса, который хотел быть Богом". Его герой Эди - "лентяй и
пессимист", растяпа и неудачник, к тому же страдающий "сонной
болезнью", из-за которой он повсюду опаздывает. В ситуации рассказа он
в очередной раз не успевает - на автобус, который должен отвезти его к
месту свидания с очаровательной девушкой. Против него -
принципиальность водителя, который никогда не ждет опаздывающих из
соображений общественного блага. Но в этот раз случается чудо
исключения из правил - мысленная мольба Эди пронимает водителя и тот
открывает двери автобуса.
Не подумайте, что Керет поддался соблазну "хэппи-энда".
Девушка на свидание не приходит, и сокрушенному Эди приходится,
возвращаясь домой, снова увидеть хвост уходящего автобуса. Но - немного
солнца в холодной воде - на этот раз водитель уже откровенно ждет его.
И это значит, что искра контакта, межчеловеческой солидарности пробила
изоляцию отчуждения и "принципиальной" человеческой разобщенности.
...И все-таки неотвратимо нависает вопрос: для чего это ему
нужно? Почему Керет постоянно использует свою принудительную, отдающую
нарочитостью "микроформу", вгоняя в нее достаточно традиционную
общественную и психологическую проблематику? Почему неизменно
демонстрирует действительность сквозь призму гротеска? Можно, конечно,
ответить, глубокомысленно и уважительно, что таким образом автор более
ярко и концентрированно выявляет подлинную суть явлений, срывает с них
покровы привычного, тычет читателя носом - и всеми прочими органами
восприятия - в жестокие, шокирующие истины бытия. Но есть и более простое объяснение. Не стоит, пожалуй,
принимать на веру знаки кафкианской умудренности и удрученности,
которые Керет развешивает на строках своих текстов, словно ноты на
линейках нотного стана. Насилие, одиночество, некоммуникабельность,
смыслоутрата - действительно образуют "арматурный каркас" прозы Керета.
Но было бы ошибкой принимать все это на полном серьезе. Керет - клоун,
может быть, белый клоун. Его задача - развлечь публику, сорвать маску
серьезности и драматизма с традиционных тем современной литературы. Не
нужно искать в его рассказах философских глубин или прорывов, будь то в
духе экзистенциализма, мистицизма, двоемирия или принципиального
абсурдизма. Просто писателю в кайф мять глину действительности пальцами
воображения, наделять ее от щедрот своей фантазии новыми чертами и
свойствами. Игра это, господа, игра. Как и вся литература. Что остается сегодня, к примеру, от некогда фундаментальных
для европейского гуманизма рассуждений Ивана Карамазова о "слезе
ребенка"? На обложке сборника Керета "Моя тоска по Киссинджеру"
изображено лицо этого самого ребенка, залитое слезами. Эти слезы ни в
коем случае не следует принимать за чистую монету! (Впрочем, за
фальшивую монету их тоже не примешь.) Потоки литературных слез
проливаются в этих рассказиках, как и ручьи крови, гораздо менее
реальной, чем пресловутый клюквенный сок из блоковского "Балаганчика".
Взять, хотя бы, рассказ "Аркадий Хильвэ едет на автобусе № 5".
Здесь константы израильской жизни, такие, как постоянная угроза
терактов, межэтническая ненависть, секториальная отчужденность, да еще
и причудливые скрещения (мать героя из Риги, отец - из Шхема)
складываются в диковатый "пазл", да еще и проецируются на виртуальную
реальность, состоящую из воинственных речей премьер-министра по радио и
телевизионных клипов: "На экране была манекенщица - блондинка в бикини,
плывущая на спине в потоке крови, который струился по всей улице
Арлозорова". Кровопролитие у Керета - как правило, вполне стерильное. Еще более колоритен и показателен рассказ "Моя тоска по
Киссинджеру", давший название сборнику. Это - монолог молодого
человека, жалующегося на судьбу, на свой мягкий характер, позволяющий
всем вокруг "ездить" на нем. И верно - подружка Мири требует, чтобы в
доказательство любви к ней герой привез ей из Петах-Тиквы сердце его
матери. Что делать, он отправляется с ножом к матери, но тут
выясняется, что еще раньше та сама требовала доставить ей сердце Мири -
в подтверждение того, что сын хоть немножко любит свою мамочку.
Пожалуйста, покладистый герой выкладывает на стол сердце Мири - прежде
чем приступить к обратной операции, а потом тащится обратно, двумя
автобусами, с ножом и маминым сердцем в сумке. И верно, не позавидуешь
ему. Ну почему они все ему не верят на слово, почему требуют
доказательств? А кстати, при чем здесь тоска по Киссинджеру?
Напрашивается ответ в духе анекдота о селедке, висящей на стене: почему
зеленая? чтоб непонятней было; почему пищит? и сам не знаю. С другой
стороны, мы вольны и поупражнять воображение: герою так не хватает
чьих-то челночных посреднических усилий, чтобы как-то примирить
взаимоисключающие требования его любимых женщин! Перед нами забавная,
чисто искусственная черно-юмористическая конструкция, не более того.
Выполненная, надо сказать, виртуозно. Контраст между запредельной
жестокостью ситуации и совершенно обыденной, узнаваемой интонацией и
лексикой героя-рассказчика, запутавшегося в житейских затруднениях,
производит сильный эффект.
В своих миниатюрных гротесках, триллерах, перевернутых
пирамидах, эшеровских немыслимых изображениях Этгар Керет вовсе не
стремится обратить взор читателя к скрытым сущностям, таящимся под
оболочкой повседневности, выразить нечто недоступное обыденному
сознанию и восприятию. На первом месте здесь - намерение удивить,
ошеломить, рассмешить. Бессмысленно искать второй, символический или
злободневный, план в рассказике "Никто не понимает квантов". Крохотные
создания кванты здесь не представительствуют ни от чьего лица, не
замещают собой никакую группу израильского общества, ни в социальном,
ни в идеологическом, ни в духовно-культурном плане. Это - ситуация в
себе, уморительно потешная: живые, наделенные сознанием, очеловеченные
объекты микромира. Проекция этой ситуации на израильскую общественную
реальность - не более чем прием, повышающий градус потехи.
Правда, нужно признать, что возраст, жизненный опыт властны,
пожалуй, и над Керетом. Его последний, четвертый сборник рассказов,
заглавие которого на русский лучше всего перевести как "Некто-Я",
отмечен, пожалуй, нарастанием некоей сентиментально-ностальгической
интонации. Мягчеет наш автор, мягчеет. Здесь много текстов,
изображающих "детский мир" с его мечтами, горестями, порывами. Да и во
"взрослых" рассказах сборника мир предстает в несколько иных, чем
прежде, ракурсах и красках. Пусть он неидеален, негармоничен, но в нем
все же есть место для любви, привязанности, верности и ревности - для
простых человеческих чувств, которые не так легко поддаются
гротескно-абсурдистским превращениям. К намерениям автора, о которых
речь шла выше, добавляется тут еще одно: растрогать. С другой стороны, с приближением к канону психологического,
пусть и с отблесками фантастики, повествования проза Керета несколько
блекнет, теряет свою особость, индивидуальный отлив. Во многих
рассказах сборника ощущается некоторая усталость, может быть
растерянность, страх самоповторения. Ситуации становятся более
аморфными, расплывчатыми, "аэродинамические" их свойства снижаются.
Уж не ощущением ли некоего внутреннего кризиса, потребности в
переменах продиктован симпатичный и трогательный "Еще один рассказ - и
все" - о возвращении молодым писателем чёрту таланта по истечении срока
договора? Легкая грусть, сожаление, расставание, главное - не делать из
этого трагедии... Впрочем, дерзость переключений планов и скоростей
порой прорывается и в этом сборнике, как, например, в рассказе
"Прачечная". Хороша и пародия на общество потребления, на
коммерциализацию сокровеннейших желаний в рассказе "Вторая
возможность". Незачем пытаться предсказывать, как сложится в дальнейшем
судьба писателя, как будут меняться его манера и мировоззрение.
Попросту отдадим должное изобретательности, остроумию, чувству формы
Этгара Керета. Клоуны существуют для того, чтобы тешить нас своим
отточенным мастерством, даже в тех случаях, когда они строят печальные,
плаксивые гримасы. Давайте смеяться, господа (а иногда можно и
всплакнуть). Врачи говорят, что это полезно.
